Ежели бы Николай мог сознавать свое чувство, то он нашёл бы, что главное основание его твёрдой, нежной и гордой любви к жене имело основанием всегда это чувство удивления перед её душевностью, перед тем, почти недоступным для Николая, возвышенным, нравственным миром, в котором всегда жила его жена.
Облапила его Арина, рыдает от умиления, от бабьей душевности.
Осталась одна небытовая, неприложенная сила голой, до нитки обобранной душевности, для которой ничего не изменилось, потому что она всё время зябла, дрожала и тянулась к ближайшей рядом, такой же обнажённой и одинокой.